Новый «зеленый курс», который сегодня разрабатывает Еврокомиссия, затронет многие отрасли мировой экономики. Исключением не станет и Россия: «климатические» таможенные пошлины на импорт в ЕС железа, стали, алюминия, цемента, удобрений и электроэнергии станут серьезным вызовом для экспортеров. О том, как соблюсти баланс между национальными интересами и борьбой за экологию, какие возможности открывает новая климатическая стратегия для российских компаний, а также о новой стратегии низкоуглеродного развития России в интервью ТАСС рассказал глава Минэкономразвития Максим Решетников.
— Максим Геннадьевич, вы принимали участие в министерской встрече G20 по климату в Неаполе. Что говорят наши иностранные партнеры об их новой климатической стратегии и устраивает ли Россию эта риторика?
— В июле Еврокомиссия опубликовала 13 проектов нормативных актов, которые являются частью европейского «зеленого курса». Они затрагивают промышленность, энергетику, транспорт. Например, предлагается фактически отказаться от производства и импорта двигателей внутреннего сгорания к 2035 году. Серьезно меняются правила игры на рынках химикатов — пестицидов, удобрений. До 2030 года предусматривается сокращение потребления угля более чем на 70% от уровня 2015 года, а ведь европейский рынок — это 21% нашей добычи и 41% нашего экспорта. Для наших угольных регионов, например Кузбасса, потеря западного рынка — серьезный вызов.
Пока все это — проекты законов, планы и стратегии, и они еще обсуждаются. Одновременно формируется трансграничное углеродное регулирование (ТУР). В описании механизма ТУР сейчас много пробелов, однако уже виден ряд противоречий с правилами ВТО и международными договоренностями в области борьбы с изменением климата.
— Какую опасность представляет для российских экспортеров все вами перечисленное и как Россия планирует поддерживать и компании, и целые отрасли?
— Коллеги из ЕС отодвинули необходимость уплаты углеродного сбора на три года — обязательная отчетность компаний вводится с 2023 года, а обязательные платежи — с 2026 года. При этом расширился перечень отраслей, на которые вводится ТУР. Это черная металлургия и изделия из нее, алюминий, минеральные удобрения, цемент, электроэнергия. Объем российского экспорта в ЕС, который подпадет под ТУР, — $7,6 млрд в год. Поясню, почему, оценивая последствия, мы опираемся только на объемы нашего экспорта в ЕС. Механизм сконструирован таким образом, что величина сбора будет напрямую зависеть от фактической углеродоемкости товара. Чем больше конкретная производственная установка выбросила СО2 при его производстве, тем больше импортер за него заплатит. Соответственно, для каждой конкретной компании, даже установки, величина сбора будет разной, даже если две компании осуществляют одинаковые объемы поставок в ЕС.В последние годы предприятия модернизировали производство, и след СО2 российских компаний — конкурентоспособный. Важно, чтобы он объективно и непредвзято считался, чтобы производители из ЕС или других стран не получили неоправданные преимущества
Но сейчас в проекте ТУР нет ответов на вопросы — какие проекты предприятия смогут засчитывать и какие способы взаимодействия для третьих стран предложат европейские партнеры. Это отчетность, верификация и так далее.
Если реальная цель ТУР не создание новых барьеров в торговле, а борьба за климат, то главный показатель — сокращение выбросов СО2 на один доллар инвестиций. И здесь России важно, чтобы механизм позволял предприятиям направлять эти деньги на сокращение выбросов СО2 внутри страны. Это самое эффективное решение в борьбе с изменениями климата. И для мировой повестки в том числе.
— По мнению России, на что больше похожа эта история: на протекционизм или на реальную работу по борьбе за климат?
— Пока это похоже на приглашение к диалогу. С одной стороны, предлагая ТУР, коллеги пытаются форсировать выработку реальных экономических механизмов реализации Парижского соглашения. Это климатический аспект. С другой стороны, у наших коллег закончились собственные углеводородные запасы и ресурсы, и они много вложили в возобновляемые источники электроэнергии. Теперь, опираясь на климатическую повестку, они пытаются «застолбить» за собой экономические преимущества и технологии.https://moevideo.biz/native?id=mv-content-roll-1170&slot=content&api=2.0&ref=tass.ru
Многие эксперты считают, что жесткая реализация скорее «застолбит» разрыв между развитыми и развивающимися странами. Речь о тех странах, которые уже вышли на пик энергопотребления и обладают энергоэффективными технологиями, и о тех, кто еще не достиг этого уровня.
— А страны СНГ к каким странам относятся?
— Центральная Азия, Индия, некоторые страны Азиатско-Тихоокеанского региона еще не вышли на пик энергопотребления и нуждаются в дешевых источниках энергии. А это углеводород. Попытка заложить стоимость CO2 в цену импорта электроэнергии в ЕС в рамках ТУР поднимает стоимость CO2 и делает этот разрыв непреодолимым.В текущем варианте ТУР много признаков использования этой темы для формирования барьеров в торговле, в экономическом развитии. Если мы реально не будем преследовать цели сокращения или улавливания CO2, не докажем на практике, что это и есть наша цель, то все сведется к протекционизму, закрытию рынков, отсечению технологий, к сегрегации
Поэтому важно реализовать несколько принципов. Первый — принцип технологической нейтральности. Если все, что не приводит к выбросам CO2, — низкоуглеродное, то, значит, атом тоже, как и гидроэлектростанции.
© Сергей Карпухин/ТАСС
Второй принцип — достигать углеродной нейтральности нужно не только за счет сокращения, но и поглощения. В атмосфере накоплен большой объем CO2, а значит, вопросы эффективного лесопользования, поглощающей способности других экосистем, улавливания CO2 и закачки в землю при добыче полезных ископаемых имеют право на жизнь. В стоимости CO2 должны учитываться капитальные расходы на эти технологии. Сейчас ТУР исключает такой подход, противоречит ВТО и не решает вопрос в комплексе. Пока это похоже скорее на протекционизм, чем на беспокойство о сокращении выбросов. Мы ставили эти вопросы в Неаполе — коллеги слышат нашу озабоченность и готовы к диалогу.
— Они что-то отвечают на это или пока только слышат?
— Они говорят «давайте обсуждать». Мы рассчитываем, что в ноябре в Глазго будут достигнуты ключевые международные договоренности. Это — основа, фундамент. А дальше на этой базе уже предстоит выстраивать климатическую политику. Пока она строится не на фундаменте, а на песке. Подчеркну: углеродная нейтральность — одна из целей устойчивого развития, а все цели надо достигать в балансе, оценивать, как они влияют на национальные интересы. Ведь никто не сказал, что надо бороться с CO2 любой ценой.
— Поясните…
— Во-первых, среди целей устойчивого развития есть «доступная энергия». Во-вторых, само по себе низкоуглеродное развитие будет немало стоить миру. В конечном итоге все ляжет на плечи потребителей. Населению любой страны сейчас и так непросто: постпандемийный период, воздействие мягкой денежно-кредитной политики, инфляционное давление, которое на длинной дистанции усиливается из-за энергоперехода. Это повышенный уровень издержек.
Есть ощущение, что многие эксперты и протагонисты климатической повестки, вовлекая и государства, и население в эту повестку, выносят за скобки вопросы об издержках, которые придется нести. А мы должны не просто объяснять населению, как важно сокращать СО2, но и сколько это будет стоить.
Мы же сейчас с коллегами почти из всех ведомств, из бизнеса считаем стратегию низкоуглеродного развития России, где, что нам эффективнее.
— Когда она будет готова?
— Сейчас на этапе согласования с другими ведомствами.
— Можете уже что-то рассказать о новой стратегии?
— Сейчас у нас четыре сценария: инерционный, базовый, интенсивный, агрессивный. Анализируем — при каких предпосылках (международных, наших) сможем достичь углеродной нейтральности, насколько учитывается роль поглощения. Нужно постепенно вводить в наши документы индикативную цену на СО2, раскладывать ее на разные отрасли. Для этого необходимо как можно быстрее запустить углеродную отчетность, которая предусмотрена нашим законом.
Внедрение стоимости СО2 при грамотном регулировании может ускорить многие процессы. Например, модернизацию малого ЖКХ — небольших котельных в отдаленных населенных пунктах. Наша страна занималась этим последние лет десять — это хороший задел, чтобы двигаться дальше. Раньше это называлось энергоэффективностью, сейчас — сокращением выбросов СО2, а в основе — одни и те же вещи.
— То есть в целом вы оцениваете стратегию последних лет как эффективную?
— Я исхожу из того, что нас не застали врасплох. Нам нужно что-то пересмотреть, что-то перезагрузить, но это не повод посыпать голову пеплом. Например, стратегия развития СПГ до 2035 года, принятая в марте этого года, хорошо вписывается в «зеленую» повестку, как и планы по развитию водородных технологий.
Для завершения наших расчетов по переходу на углеродную нейтральность нужно получить ответы от наших зарубежных коллег. Например, мы говорим о ценообразовании СО2, а какое это ценообразование — среднее или предельное? У европейцев есть система торговли квотами. У многих ее участников есть возможность не платить за эти выбросы — квоты предоставляются на безвозмездной основе. А это практически все отрасли, кроме энергетики. Таким образом, фактическая финансовая нагрузка на них может очень отличаться от котировок на тонну CO2 и быть в разы ниже декларируемой. В результате иностранные производители оказываются в менее выгодных условиях, поскольку с них сбор взиматься будет в полном объеме. «Этим вы нарушаете прямые нормы ВТО, и что вы будете с этим делать?» На этот вопрос еще предстоит получить ответы.
— А что по этому поводу говорит ВТО? У нее же есть надзорная, регулирующая функции?
— Мы поднимаем этот вопрос на площадке рабочих органов ВТО и в двустороннем формате с представителями ЕС и других членов организации уже на протяжении полутора лет, еще до того, как проект механизма был опубликован. Большое число стран присоединилось к нашим озабоченностям по этой теме. В принципе, если мы рассмотрим положения соглашений в рамках ВТО, то, по нашим оценкам, ТУР Евросоюза противоречит им. Речь идет и о базовых принципах, таких как «национальный режим» и «режим наибольшего благоприятствования», и о введении ограничений на ввоз и многом другом. То есть у нас есть серьезный набор оснований для претензий. Надеемся, что эти претензии будут урегулированы и дело не дойдет до спора.
— Какие страны присоединились к нашим озабоченностям?
— Все партнеры по БРИКС — Бразилия, Китай, Индия, ЮАР; по ЕАЭС; Саудовская Аравия, ОАЭ, Бахрейн, Аргентина, Парагвай, Австралия, Япония, Южная Корея, США, Турция, Тайвань.
— Когда Россия сможет стать полноценным участником рынка квот?
— Мирового рынка квот еще нет. Еще предстоит договориться о единых правилах обращения углеродных единиц. Приведу пример: наши компании поставляют в Европу, например, металл. По нему — углеродный след, его надо компенсировать до какого-то уровня или нуля. Бизнес готов реализовывать поглощающие проекты. Нужно, чтобы эти усилия и эффекты от них признавались на международном уровне, по единой системе таксономии, нужна аккредитация всех органов верификации. Напомню, задача — нулевой баланс, а его только сокращением выбросов не добиться.
Со своей стороны создаем российскую систему квот. Есть сахалинский эксперимент: документы подготовили, внесли в правительство, бизнес готовится запускать проекты. Рассчитываем, что он будет принят до конца года.
— Какие возможности открывает России климатическая повестка?
— Открывает новые рынки. России нужно развивать электротранспорт — учитывая климат, существующие технологии, протяженность страны. За этим — диверсификация и технологическое усложнение нашей экономики. У нас уже есть одна дорожная карта по водороду, другая, по развитию электротранспорта, внесена в правительство.
Важно, чтобы следование «зеленому курсу» было сбалансированным. Мы сейчас над этим работаем, смотрим и плюсы, и минусы.